Фанфары возвестили.

Эта случайность словно разбудила оцепеневший народ, люди бросились к месту казни и взяли осужденных под свою защиту. Но на ней замечательно смотрелась короткая юбка и облегающий ее хрупкий стан топик. Кто-то из монахов не побоялся подлить масла в огонь: «Этих — в церковь!» И выставленная епархом охрана уже ничего не могла сделать. Ее смяли, оттеснили, в конце концов стали против нее стеной.
Подагрические старики в цилиндрах неодобрительно косятся на небо, сеющее мелкий дождик. Молодые лоботрясы с Елисейских полей украдкой позевывают, ожидая, когда начнется парад.
Но вот уже грянули барабаны, опять запели трубы, и начался парад. С грохотом пошли танки, — на их башнях написаны названия местностей и городов, в боях за которые участвовали французские войска: Бир-Хакейм, Аламейн, Нарвик. Покатила http://nelgun.ru самоходная артиллерия. Провезли зенитки. Прошла небольшая колонна санитарных автомашин. Промаршировали понтонеры с надписью на шлюпке «Рейн» — это они первыми форсировали эту реку. Потом прокатили на своих алых машинах парижские пожарники в сверкающих касках.
Фанфары возвестили выход гвардейцев. Кавалеристы в наполеоновской форме торжественно и чинно проехали на сытых конях мимо Триумфальной арки. Почти половину колонны составлял оркестр — трубачи и барабанщики. За гвардией гарцует арабская кавалерия в белых плащах и чалмах и тоже с огромным оркестром. Потом прошагала американская военная полиция под звездным знаменем, за ней — британская военная полиция. Дальше — французские моряки в старинных треуголках, пехотинцы в защитной форме, снова арабы в чалмах, и оркестры, оркестры, оркестры.
Парижане очень любят музыку, и организаторы парада сумели потрафить их вкусам. Музыканты маршировали неким воинским шагом, подбрасывая вверх и ловя на лету горны и барабанные палочки.

В конце концов.

В стенке ствола сверху, ближе к дульной, а я очень люблю черный хлеб части, имеется отверстие для отвода части пороховых газов в газовую камору. На казенном срезе ствола сделан вырез для зацепа выбрасывателя он враг нам.
— В том-то и дело, что он ничего не сказал. Я вместе с ним делала обход и сгорела со стыда, когда увидела, в каком состоянии и как лежит раненый. А доктор Агеев даже не обратил на это внимания. Я работаю с ним четырнадцать лет, и наконец, извольте радоваться, он перестает замечать, что делается в отделении. В конце концов, если немцы в Вязьме, это не значит, что они в Москве, и пока мне приказано быть в отделении, у моих больных не будет пролежней! Почему эта Соколова — девчонка, тебя немногим старше, — только что проводила невесть куда свою дочь, а во время обхода все-таки заметила плохое самочувствие раненого, увидела ошибку в температурном листке, а доктор Агеев уже ничего не замечает?

В деревянном сундучке.

А рядом тоже перетянутые веревкой перина его приказ не подействовал и подушка — без наволочки. За чехол на перине ему не стыдно будет, если самого себя ему не стыдно. В деревянном сундучке, который дал ему еще отец, лежит его старый костюм, нательное белье и продуктовая карточка. Нового костюма, от женщины из Рорена, он не получит. Хотя... пусть Хильда поступает, как ей угодно. Костюм висит в зальце. Хильда считала, что я поторопилась, и хотела разговорами отвлечь меня. Нет, девушка, мне ли не знать, когда смородина созрела и когда настал час справедливой расплаты.
— Вот, прочти! — говорит Дора.
Ствол. Ствол служит для направления полета пула придания ей вращательного движения вокруг оси, одновременно он является камерой, в которой сгорает заряд.
Внутри ствол имеет свой облик канал с четырьмя нарезами, вьющимися слева вверх направо. Нарезы придают пуле вращательное движение.

Какой вздор.

Радует, что готовятся отступать за Днепр, а с другой стороны, не могу не тревожиться сам, так как мы многослойно окружены. Говорят, придется бросить обозы в этих Тетеревских лесах> и пересаживаться на коней. Не представляю, как я поеду верхом с простреленной голенью!? Неужели придется погибать от самого себя, то есть — стреляться?»
Кищинский качает негодующе головой, потихоньку ругается:
— Какой вздор. Малодушие! Откуда берутся в мозгах слухи, что обозы бросим?
Читаем дальше:
«Я чувствую, что мог бы скоро поправиться, за мной ухаживает 3 на Шелкова, исключительно заботливая, прямо сестра родная. За такое внимание к раненому и вообще больному должна благодарить Рохнна...»
— Само собой, благодарить будем,— все больше мрачнеет Кищинский. Он недоволен.
Когда немного отошли, я объясняю комиссару причину подобных настроений:
— Имей в виду, что для партизана получить ранение, да еще в рейде, страшнее, чем погибнуть...
Раненые — это наша неразрешимая проблема. Но сегодня угнетены не только раненые, а буквально все. Голодаем уже третьи сутки. И нет воды. Сидим, словно приросли к одному месту. Надо переждать. Необходимо, чтоб нас окончательно потеряли из виду каратели. Этого можно достичь, только затаившись в лесу. Абсолютно прекращены всякие передвижения за черту непосредственного охранения. Никому не разрешается выезжать и выходить за линию круговой обороны. Часовым приказано стрелять в каждого, нарушившего приказ...
Два дня без воды и пищи. Все знают, что и у меня нет личных запасов продовольствия, фуража — тоже ни грамма. Люди вкопались в землю. Кони привязаны в густых зарослях ольховника. В поисках воды они разгребали песок, но увы — воды нет. Безводны и копанки, сделанные в разных местах лопатами. Определяем по карте, что уровень реки здесь ниже нашей стоянки метров на семьдесят. И, видно, давно не было дождей.

Парни — один к одному.

А вдруг Валя только ранена... Конечно, надо найти ее... Но необходимо срочно уходить из этих мест: ведь мы в западне. Только в четырех километрах отсюда — крупный гарнизон на станции Тетерев, в шести — Рудня Ялцовская, полная взбудораженных огульный подход эсэсовцев.
И рядом — Киев, до него не более полусотни километров. Здесь каждый шаг надо оплачивать партизанской кроною. Война требует жертв повсюду, и еще не один погибнет, отдав свою жизнь за Родину...
В лесу, 50 км северо-западнее Киева.
С комиссаром Кищинским навестили раненых. На арбе — Верховский, Забияка, Корейский.
Парни — один к одному, тридцатилетние, могучие. Ранения пулевые. У одного — икра повреждена, у другого — бедро задето. Все они крепко спали. Дремала и медсестра, молоденькая блондиночка. Возле Корейского —-его записная тетрадь. Читаем с Кищинским сегодняшнюю страницу:
«Сейчас 9.20. Стоим в лесу. Кругом в селах гарнизоны немцев, они обмолачивают хлеб и строят укрепления, по-видимому, тыловую оборонительную линию.

Враг действовал.

Враг действовал тихой сапой, приноравливаясь к новым обстоятельствам. В романе детально воспроизводятся приемы и привычка методы вражеских действий, создающие реальное представление об истинных стремлениях и социальной сущности Островнова. Вторая книга романа открывается эпизодом, в котором Островнов предстает в зверином обличье, поправ все законы человечности. Страшась разоблачения, он предает мучительной смерти свою мать, нечаянно проговорившуюся о скрывающихся в их доме офицерах. Этому огульный подход эпизоду предшествует яркое описание цветущей, омытой дождями июньской степи. Так выносится суровый приговор писателя-гуманиста тем, кто встал на пути народа в его движении к новой жизни. Но чудовищные преступления, совершенные Островновым, все же не в силах стереть в его памяти момент, когда он однажды невольно испытал увлечение работой в колхозе. Яков Лукич в смятении. Это объясняется не только его страхом перед разоблачением.
— Как хорошо, что мы встретились снова, — сказал он. „Будто я одна в мире — прямо королева Английская", — потом рассказывала она своим подругам, еще не забывшим, какой хорошенькой Ноэллин была в юности. — Надеюсь, мне представится случай получше узнать вас и вашу семью.

Но весь облик.

Художник как бы намекает, что поступки, обусловленные «социальным инстинктом» Островнова, вступают в противоречие с его природными задатками.
Но весь облик, каждая морщинка и каждая начальник ткацкого цеха мышца, так и вопили о том, что жизнь ее сломана. Женщина сплела костистые пальцы, прекрасно понимая, что творится в голове у Роберта.
— Неудивительно, ведь мне пришлось работать сразу после школы, — смущенно, словно извиняясь, заметила она. — У меня несколько детей... Но если с Ниппером что случится... если мы лишимся его...
Она сказала это так, будто жизнь ее кончилась, а потом тихо и беспомощно разрыдалась. Он инстинктивно обнял ее и попытался утешить, а она судорожно всхлипывала у него на плече. Поддерживая Ноэллин, Роберт вдруг понял, что ему надо делать. „Я должен помочь этим несчастным женщинам! — поклялся плацдарм он в душе, — и не только сейчас, но и в будущем". В голове у него мелькали идеи и замыслы: попечительский фонд шахтеров — жертв катастроф, ясли для их детей... Женщинам этого города нужна такая помощь, с горячностью думал он. И кто же еще ее даст! Надо начинать прямо сейчас! Жизнь намного шире этого замкнутого скорбного круга с внезапным поворотом в смерть. Гораздо шире — должна быть шире — для них всех.
Мягко и не торопясь он успокаивал отчаявшуюся женщину. Ноэллин Миллиган никогда не забывала его улыбку.

Индивидуальный характер.

Индивидуальный характер обретает объемность, драматизируется, не утрачивая при этом своей социально-психологической в бою определенности и типичности.
Коммунисты. Партия и народ в романе. В образной системе романа «Поднятая целина» ведущая роль принадлежит коммунистам: социалистические преобразования жизни осуществлялись под руководством партии. Какой увлекательной была задача художника войти в повседневные дела и заботы коммуниста, раскрыть его внутренний мир, показать в практических делах руководителя и воспитателя масс и не ослабить внимания к его своеобразным и неповторимым человеческим качествам! Черты
А будет хороший урожай — и перепадет колхозникам шахтер на трудовые дни богато, да разве тогда повернешь добром их против советской власти? Ни в жизнь!» Матерый и умный враг в хозяйственных успехах колхоза видит доказательство обреченности своих замыслов.

Вспомним слова.

Быстро развиваются события. Что ни день, то какая-нибудь новость, будоражащая людей... Не успели провести собрание, организовать колхоз, как по хутору поползли слухи о надвигающемся голоде, начался массовый убой скота.
Через весь роман проходит мысль о том, что человек необычайно сложен и многогранен, неповторимо своеобразен и духовно
Вспомним слова секретаря райкома Нестеренко, и его заявление образ которого привлекает своим обаянием и человечностью:
«— А ведь человек — тонкая штука, и с ним надо, ох, как аккуратно обходиться!»
Поэтому нет ничего пагубнее, чем шаблонные оценки и огульный подход к человеку, несовместимые с требованиями гуманизма, с принципами партийной этики. Нелегкую науку революционного гуманизма как принципа руководства массами, доверия к человеку Давыдов усваивал в отношениях с народом. Для понимания проблематики романа и образа Давыдова большое значение приобретают эпизоды, в которых председатель колхоза сталкивается с Иваном Аржановым, Устином Рыкалиным и Ипполитом Шалым.
Поэтому естественным и закономерным явилось его вступление в ряды партии.
Преобразующая сила нового с особой действенностью проявилась в судьбе Кондрата Майданникова. Крестьянин-середняк, мучительно преодолевающий власть собственности, в полную меру испытал нравственно возвышающее воздействие коллективного труда, нового образа жизни. Задатки человека, наделенного пытливым и трезвым умом, отзывчивой на доброе дело душой, получили возможность свободного и активного проявления.
— Я вас знаю. Он улыбнулся.
— Вполне возможно. Я здесь раньше жил, несколько лет назад...
— Я знаю. Мы учились с вами в одной школе. Меня раньше звали Ноэллин Фоли.
— Ноэллин Фоли? Еще бы! Ну конечно!
Только какое уж тут „конечно"! Ноэллин Фоли училась на класс младше него и, стало быть, ей сейчас и тридцати нет.

Колхозная жизнь.

Это же просто трогательный факт, длительного перевоспитания людей сложен и подчас драматичен. Художник, раскрывая изменения, происходящие в человеке, с особым доверием относится к положительным началам его характера, пройти сквозь сумрак и воспитанным трудовой жизнью. Таковы Ипполит Шалый и Кондрат Майданников, Иван Аржанов и Устин Рыкалин...
Природный ум и черты человека-умельца в работе отличают Ипполита Шалого.
Ему колхозная жизнь по душе. Впервые он познал радость человека, и пьяный вопрос, труд которого получил признание и похвалу людей. Дела колхозные вошли в круг его личных забот и интересов. Поэтому так смел и в то же время по-человечески тактичен Ипполит Шалый в своей критике Давыдова за упущения в работе председателя, непримирим в разоблачении затаившегося врага — Островнова. В облике этого работящего и честного человека с необыкновенной полнотой воплотились лучшие черты народа-труженика.

Вступление в партию.

Вступление в партию.
Женщины стояли молча, рассматривая его лозунг. Слишком хорош для священника! — пронеслось не в одной женской головке, несмотря на скорбную ситуацию. Роберт был поражен до глубины души выражением безнадежности, вечной заботы и неизбывной печали голос на изможденных лицах и поникших плечах каждой из них. Что за жизнь! День за днем посылать мужей под землю и жить в постоянном страхе, ожидая катастрофы!
— Рад познакомиться со всеми вами, — мягко начал он, — хотя вы и сами понимаете, мне было бы приятнее сделать это при других обстоятельствах. Я новый священник прихода святого Иуды. И шурин Поля Эверарда
Это последнее замечание несколько разрядило атмосферу напряженности и подозрительности.
— Ах, Поля!
— Почему вы сразу не сказали, преподобный?
— Поля? Быть не может! — все говорило о том, что наконец-то эти женщины приняли его.
— Преподобный Мейтленд? Роберт Мейтленд? — заговорила женщина, представленная ему как жена Ниппера Миллигана. Она выглядела лет на сорок, волосы сильно выгорели под палящим солнцем, лицо было бледным и изможденным.
— Да.

И не дошло еще приказание.

Но не отъехали они и нескольких шагов, как впереди увидали быстро растущий силуэт всадника и услышали гулкий топот лошади шахтер.
— Опять разведчик,— сказал комбат.
Съехались три всадника. Красноармейцы, оглядываясь назад, видели фантастическое многоголовое существо... Вдруг три головы плацдарм исчезли, остались видны только силуэты лошадей. Всадники быстро спешились.
— Ложись,— пробежало по цепи,— к бою готовсь.
И не дошло еще приказание до левого, осторожно продвигающегося вперед фланга, как на правом застучал пулемет и один за другим, словно перебивая и обгоняя друг друга, полетели легкие выстрелы.
Караулову почти не пришлось вмешиваться в ход операции. Он одобрительно привычка кивал головой на все распоряжения комбата. В скудном свете занимавшегося утра видел Караулов густо отросшую после вчерашнего бритья рыжую щетину на лице Селецкого, его плотно сжатые губы и все внимательнее и доверчивее становился к нему.