Какой вздор.

Радует, что готовятся отступать за Днепр, а с другой стороны, не могу не тревожиться сам, так как мы многослойно окружены. Говорят, придется бросить обозы в этих Тетеревских лесах> и пересаживаться на коней. Не представляю, как я поеду верхом с простреленной голенью!? Неужели придется погибать от самого себя, то есть — стреляться?»
Кищинский качает негодующе головой, потихоньку ругается:
— Какой вздор. Малодушие! Откуда берутся в мозгах слухи, что обозы бросим?
Читаем дальше:
«Я чувствую, что мог бы скоро поправиться, за мной ухаживает 3 на Шелкова, исключительно заботливая, прямо сестра родная. За такое внимание к раненому и вообще больному должна благодарить Рохнна...»
— Само собой, благодарить будем,— все больше мрачнеет Кищинский. Он недоволен.
Когда немного отошли, я объясняю комиссару причину подобных настроений:
— Имей в виду, что для партизана получить ранение, да еще в рейде, страшнее, чем погибнуть...
Раненые — это наша неразрешимая проблема. Но сегодня угнетены не только раненые, а буквально все. Голодаем уже третьи сутки. И нет воды. Сидим, словно приросли к одному месту. Надо переждать. Необходимо, чтоб нас окончательно потеряли из виду каратели. Этого можно достичь, только затаившись в лесу. Абсолютно прекращены всякие передвижения за черту непосредственного охранения. Никому не разрешается выезжать и выходить за линию круговой обороны. Часовым приказано стрелять в каждого, нарушившего приказ...
Два дня без воды и пищи. Все знают, что и у меня нет личных запасов продовольствия, фуража — тоже ни грамма. Люди вкопались в землю. Кони привязаны в густых зарослях ольховника. В поисках воды они разгребали песок, но увы — воды нет. Безводны и копанки, сделанные в разных местах лопатами. Определяем по карте, что уровень реки здесь ниже нашей стоянки метров на семьдесят. И, видно, давно не было дождей.