В ночь приема.

При выборе пьесы необходимо всегда держать курс на здоровую современную пьесу, ясную по платок идеологии, крепкую по интриге, естественную по языку... и достаточно яркую по действию.
В ночь приема самолетов каратели решили поквитаться с нами за свои неудачи и попытались пробраться лесом к аэродрому. Только им не удалось застигнуть нас, врасплох, и мы дали им надлежащий отпор. Из полученных пушек, минометов и противотанковых ружей партизаны дружно били по врагу с ближней и дальней дистанции. До восьмидесяти фашистов осталось навечно в Буках с Бучками. Может, не унесли бы ноги и остальные, но пришло время прекратить бой. Соединение выступило к Сваромью...
У Осипяна пулей раздроблено колено. Лежа в арбе под крышей сарая, он бодро перекликается со своими минометчиками.
— Па-а-чему атстали, заставили ганять связных и разведчиков?— допрашивает он командира минометчиков Мартина Сепханяна. А тот только лукаво усмехается:
— Как мог отойти без команды? Никто не говорил — снимайся!.. Наш взвод был на самом дальнем фланге.
Я вслушиваюсь в пространный и неторопливый рассказ о том, как маршировали гитлеровцы тесными рядами, как их «приземляли» и отрывали от земли минометчики, а затем подсекали пулеметчики.
— Когда немцы пошли в «психическую» атаку,— продолжал Сепханян,— они нас не заметили, потому что мы были . в окопах, за постройками. Я строго приказал не стрелять даром, а подпускать их как можно ближе и расстреливать в упор.

 

Армяне радуются.

Нужно, чтобы штаб усилил разведку во всех направлениях. Все дороги и скрытые подступы к посадочной бульдог площадке в Буках следует перекрыть заслонами. Туда ставлю Армянский отряд в полном составе.
О предстоящем приеме самолетов пока не говорю даже Штабистам, тем более о задаче на Днепре.
22.9.1943 г. Да вообще какая жизнь молоко может быть без детей.
Как мы ждем, когда он сам по себе сделает первый шаг.
Село Мирна, 90 км северо-западнее Киева.
До Сваромья осталось 100 километров. Чтобы успеть туда в срок, требуется двое суток.
А ведь надо и отдохнуть, накормить коней, дождаться вечера, так как вблизи фронта не пойдешь днем колонной.
Коротаю время в кругу армян. Командир их Осипян ранен. Во время боя в Злобичах под видом своих он с одной ротой зашел в тыл батальону эсэсовцев и нанес им удар в тот момент, когда они начали наступление на другую часть его отряда, имевшую цель заманить карателей. «Расступись: перехожу в наступление!» — дал Осипян сигнал ракетами. Гитлеровцы подумали, что это подоспевшие каратели, это позволило Осипяну осуществить свой дерзкий замысел. Эсэсовский батальон едва унес ноги.
Армяне радуются своим удачам в Буках и в Злобичах.
А немцы взбешены. Еще бы! У них под носом мы приняли на посадку целую эскадрилью транспортных самолетов.

А этот бульдог.

 

При слабом свете свечи лицо его казалось еще парад более худым, скуластым и резким. В темных впадинах глаз ярко блестели острые, колючие зрачки. Дети наше все. Все наши самые большие радости связаны с ними, все наши большие печали привычка относятся к ним. Без детей жизнь пресна и скучна.
— Я не все говорил там, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Положение хуже, чем можно думать. А этот бульдог все равно ничего не поймет.
Обещают прислать боевые грузы. Надо подготовить хвост, сгруппировать у аэродрома отряды и в то же время сохранить все это в секрете от противника. Обращаюсь к начальнику радиоузла Борису Козлову с особой просьбой: усилить конспирацию. Радиопередачи прекратить, а принимаемые радиограммы никому не показывать. Впрочем, это предупреждение излишне: наши радисты — Николай Агафонов, Клава Малашкина, Дашенька Крестьянинова, Олег Лукомский и Вильям Лобачев — умеют хранить тайну.

Без шапки.

Фрейлейн любит горошек...
А старый болтливый гном притулился возле парад зеленой изразцовой печи, крутит маслобойку да поглядывает в маленькое кухонное оконце, и видит он, как Ханхен сует городскому два букета, а городской признательно улыбается ей. Гном хихикает:
Без шапки он сразу стал меньше, хлипче. Воронин пистолет с уверенностью подумал, что полушубок у него с чужого плеча, и мучительно напрягал память, стараясь хвост вспомнить, где видел он этого ушастого человечка.
— Чтобы сбить масло, надо подогреть молоко. Я так и скажу Ханхен. А этот городской по виду не из тех, кто мечтает болыневизироваться. И усадьба в свое время отойдет к Ханхен...
— Итак, перед вами Рудп Хагедорн, один из моих учеников, выросший в небогатой семье, один из тех, очень и очень немногих, кто дает мне право сказать, что семена, которые мне посчастливилось посеять, упали не на каменистую почву. Друзья мои, дорогие мои гости, уже для того, чтобы во времена полного, казалось бы, процветания пренебречь бесспорной карьерой и по доброй воле покинуть школу, где воцарилось бездушие, молодому человеку потребно было и мужество, и ясный ум, и, наконец, верность своим убеждениям.

Тот вскрикнул.

Замшелый был старик: согнут в три погибели, крупная голова покрыта седой щетиной, кромка усов побурела от трубки, на шее зоб, глаза водянистые, с хитрым прищуром. В такую приятель теплынь он надел вязаный жилет, а поверх — долгополую по старинке куртку цвета отрубей, карманы которой, набитые всякой всячиной, оттопырились, как защечные мешки у хомяка. Брюки он заправил в невысокие сапоги с широкими голенищами. Неожиданно, будто вспомнив что-то, крестьянин сунул руку в набитый карман и крикнул:
— Рац! Тот вскрикнул, пошатнулся, но устоял, схватившись за разбитую щеку. Вторая рука его опустилась, не выронив бумажки. От толчка с него упала шапка и открылись уши, оттопыренные твердо, как ручки у сахарницы.
Тогда палачи взялись вымещать злобу на совактиве.
За печкой раздался шорох. Жирный одноглазый кот шмыгнул к хозяину и потерся о его сапоги.
У хозяина тотчас очутилась в руке жестяная коробочка овальной формы, облезлая такая коробочка из-под булавок. Он снял крышку и за хвост вытащил оттуда полудохлую мышь-полевку.
— На, Рац! — сказал крестьянин. Чужих было только двое. Один, попроще одетый, тоже, видимо, шофер, порывался подняться в кабину грузовика, куда его не пускали.
Кот схватил подачку и в зубах утащил к себе на печь. И снова зачавкала маслобойка — хлоп-хлюп.
— Я забочусь обо всех, кто живет под моим кровом, будь то человек или скот. О Франце я тоже позаботился. Справил ему ленточную пилу с приводом. Переносную. Он взвалит ее на плечи и ходит по тем крестьянам, у кого есть лес, пилит доски, подтоварник. Недурно зарабатывает. Берет он с них, само собой, не деньгами, а лесом — долю с напиленного. По нашим временам, когда железа нет. строительный лес — та же валюта. Крестьяне рады бы свести на нет все деревья. Да русские не велят. На каждый ствол надо особое разрешение. Ну уж так — тютелька в тютельку — им не укараулить. А порой они и сами смотрят на это дело сквозь пальцы. И вообще, скажу я тебе, русские хорошие ребята.

Рядом с зеленой кафельной плитой.

Когда они наконец покончили с погрузкой парад, старик заявил, что сделку необходимо обмыть. Он провел Руди в сияющую чистотой кухню и очень удивился, когда тот сказал, что как водитель машины приказ он сегодня и капли в рот не возьмет. Руди содрогался при одной мысли об «обмывке».
Старик принес бутылку самогона, но вскоре перестал настаивать и даже похвалил выдержку Руди, сразу, мол, видно, что мужчина с характером. Затем вместо водки поставил на пеструю скатерть с розовыми венками кувшин сливок.
Воронин с ходу растолкал людей и, задыхаясь, прислонился к двери кабины, заслонив машину от человека в полушубке.
Схватив за дуло, он вырвал пистолет из пухлой руки и со всей силой ударил рукояткой по щеке орущего человека.
- Посиди-ка минуточку,— попросил он хлеб,— куда тебе торопиться, послушай старика.
Рядом с зеленой кафельной плитой стояла маслобойка на скрещенных ножках. Старик поставил на нее свой стакан и начал крутить ручку: хлоп-хлюп, хлопали лопасти в молоке, покуда общительный старик, прежде чем продолжить свой рассказ, охал: ох-хо-хо-хо!..