Мертвые.

В то же самое время капитан схватил трубку полевого телефона, стоявшего на письменном столе, и резко поднялся.
— Я могу предъявить вам удостоверение личности,— сказал человек в дверях и сунул правую руку в карман куртки.— Но имя это пустой звук. То, что я хочу вам сказать, будет лучше характеризовать меня. Я, господин капитан, полагаю, что если вы с вашими пушками завяжете бой с танками, то американец от нас мокрого места не оставит.
Хотя он говорил столь же дружелюбно, сколь и настойчиво, Залигер и бровью не повел на его слова. Но, помолчав, все же спросил опять:
— Кто вы и кто прислал вас сюда?
— Сегодня в Райне из окна третьего этажа выбросилась молодая женщина. Наверху в постелях лежали ее дети, Мертвые. Воздушный налет. Меня прислали многие.

Смутное ощущение.

Смутное ощущение, выраженное в искусстве, сохраняет свою смутность, но сама смутность выражена ясно. От отдельных человеческих ощущений искусство проникает до самых глубоких слоев личной и общественной жизни, оно становится, по словам Гаузенштейна, «выражением мировой истории».
Один простой вывод возникает из этой характеристики: нужно войти в тот жизненный круг, который называется искусством, испытать его воздействие, понять его значение.
...И тогда детский язык, детский вымысел раскроются перед вами во всем их богатом стилистическом и смысловом разнообразии, во всей их внутренней правде.

Я стану зарабатывать.

Глаза старого пастыря засверкали, и он стал цитировать период нараспев библейские слова Голос его угрожающе нарастал:
— Кто нарушит одну из заповедей сих малейших, малейшим наречется в Царствии Небесном...
— Заповеди? Какие заповеди?
— Нет, ты не чадо мое, если не знаешь даже пятой заповеди, а тем более не подчиняешься ей!
Роберт сдерживался из последних сил.
— Я знаю пятую заповедь, — спокойно ответил он. — И почитаю отца своего и матерь свою — я вас обоих уважаю, папа, и ты это отлично знаешь, но „подчиняться"...
— Отцу да надлежит подчиняться, — громовым голосом провозглашал старший Мейтленд. — Ему ведомо, что хорошо для детей его!
— Пока они его дети, наверное, — голос Роберта прерывался, но он все еще пытался сдерживаться. — Но я уже не дитя. Мне двадцать один год, и я вправе принимать собственные решения. И я хотел тебе сказать, пап, что не буду поступать туда, куда ты мне велел. Я стану зарабатывать, получать стипендии и учиться тому, чего хочу сам, не буду тебе мозолить глаза, и вам больше не придется беспокоиться за мою судьбу.
Хагедорн влез на бруствер орудийного окопа там. Где он расширялся (тая агам местом, видимо, находилась ниша для боеприпасов).
— Я ищу вашего командира, говорят, он где-то здесь.

Терпи деревня.

Шутки его были одна глупее другой, но довольный ими Циба со смехом глядел то в испуганные, то в озлобленные лица новичков и приговаривал:
— Терпи деревня, а то хуже будет.
Он подставлял в темноте ногу Игнате, и тот не раз растягивался во весь рост на палубе. Однажды он пустил ему в койку украденного у капитанского кока живого краба. Никогда не видевший крабов Игната ревел, как младенец. Семену Цибэ привязал к рубахе кудрявый хвост из распущенного конца троса. Семен заметил это, когда боцман просвистал «все наверх!» и надо было бежать на верхнюю палубу, не теряя ни секунды. Семен не успел отцепить конца от своей рубахи, но и сбросить рубаху не решился.

Почти в ту же минуту.

Почти в ту же минуту загремели чьи-то сапоги, и в дверях появился человек такою непомерною великолепия, перед которым невольно мякнет самое неподатливое сердце.
Грудь его даже не сияла, а горела огнем от золотых и серебряных медалей и крестов самых различных форм и размеров. Этот подвижной иконостас звенел, слепил и оставлял совсем в тени маленькую черную, как у негра, голову с бакенбардами и усами, похожими на взбитые яичные белки. В каждой руке человек держал по сияющему штофу.
— Ефрем Лукич! — в восторге закричал Ларион, и можно было подумать, что явление это действительно оказалось для него полной неожиданностью. — Боцман наш, заслуженный, страсть, — успел он шепнуть тотчас же вставшему Семену.

Ему было известно.

Ему было известно, что ее муж — обер-фельдфебель, награжден золотым Германским крестом. Зато он сумел позаботиться, чтобы его строптивую квартирантку мобилизовали на работу в Эберштедтские оружейные мастерские, где она в огромном каменном корыте с кислотой очищала от ржавчины трофеи — винтовочные стволы и штыки.
Когда Хеншке заметил, что от вредной работы у нее появились спине круги под глазами, светлое чувство справедливости вдруг возобладало в нем. Из-за негнущейся ноги — наследие первой мировой войны — он больше не подлежал мобилизации, а в качестве амтсвальтера и ортсбауэрнфюрера почитал основной своей задачей помощь в интве за пропитанье» и «превращенье каждого крестьянина в активного бойца». За неистовую преданность пар-тип и солдатскую манеру выражаться крейслейтер с марта месяца начал посылать его в деревни как главного оратора. Там он всячески изощрялся и брызгал слюной, распространяясь на одну и ту же тему — «Победа или Сибирь», как иезуит, неизменно читающий проповедь о вечном блаженстве и вечном проклятии.

Он — рулевой и капитан.

«Он — рулевой и капитан». В поэме «Анна Онегина» Есенин лозунг обращается к образу Ленина. Смерть Владимира Ильича горестно была пережита поэтом. Несколько часов он провел в Колонном зале у гроба вождя. В дни всенародной скорби Есенин, подобно Маяковскому, был полон дум о том, как запечатлеть образ Ленина.
В те годы вождя пролетариата зачастую изображали в возвышенно-отвлеченном, даже космическом плане. Есенин видит в Ленине «самого человечного человека», которому ничто человеческое не было чуждо, который был велик тем, что воплощал в себе все лучшее, что есть в людях. В незаконченной поэме «Гуляй-поле» Есенин подчеркивал человечность Ленина, его личное обаяние: «Для нас условен стал герой, мы любим тех, что в черных масках, а он с сопливой детворой зимой катался на салазках...»
Сопоставляя различные произведения Есенина, можно проследить эволюцию образа Ленина в сознании поэта. Вначале поэт пишет: «Он вроде сфинкса предо мной...» В более поздних произведениях Есенин стремится .раскрыть причину воздействия ленинских идей на сердца миллионов. Человек, которому чужда поза, который естествен и внешне прост, — таков Ленин у Есенина. Он близок народу как человек, он выражает народные устремления как политик — вот чем характеризуются отношения народа и вождя.
В работе над образом Ленина Есенин исходит из личных наблюдений. Одному из знакомых он, с восхищением рассказывая о своих впечатлениях от новой деревни, подчеркивал роль Ленина: «Знал, какое слово надо сказать деревне, чтобы она сдвинулась. Что за сила в нем, а?»

Глупая индюшка.

Тон Леи не оставлял ни малейших сомнений в ее искренности.
— Глупая индюшка! — уходя крикнул ей один из них, один путник.
Этот ерундовый случай тем не менее возымел последствия. Все три парня отправились к фельдфебелю роты выздоравливающих.
Мы не за то на фронте кровь проливаем, чтобы здесь над нами измывалась какая-то вертихвостка!
Лею без всяких разговоров перевели в инфекционное отделение. В мае 1944 года туда привезли с лихорадкой ректора гимназии имени Дитриха Экарта, прозванного «Муссолини», уже успевшего дослужиться до майора. В обязанности Леи входило два раза в день мыть дезинфицирующим раствором полы в палатах. Она испугалась и оробела, узнав нового пациента. Но страх ее, видимо, был напрасен. Господин майор и ректор был теперь не только учтив, но даже вкрадчиво любезен.
— Я слышал, что вы добровольно пошли работать, фрейлейн Фюслер? — Лея заставила себя утвердительно кивнуть.— Поступок, несомненно, заслуживающий уважения.
Она ненавидела этого человека всеми силами своей души: о, если бы он оставил меня в покое, если бы не впивался в меня оловянными кнопками своих глаз! Он притворяется благожелательным, но я-то знаю, что это лишь перестраховка. Сейчас он перебирает все свои грехи. Высадка союзных войск в Нормандии и на Сицилии — эти события представляются ему незначительными, но то, что немцы, оставив Псков, отдали последний русский город, эта мысль не покидает его и в лихорадочном бреду. Вчера он кричал: «Ни с места, солдаты! Мы должны остановить продвижение красных... Чего вы хотите от меня? Не я же это затеял... Не я, не я...»
На следующий день, придя в сознание, Муссолини сказал:
— Теперь мы избрали новую тактику — резиновый фронт.

Какая глупость!—

Три месяца назад Кира, наверно, долго извинялась бы за несвоевременный приход. Война уже научила ее беречь свое и чужое время.
— Объясните мне, пожалуйста: триста километров от Смоленска до нас — это много или мало?—спросила Кира.
Ладейщиков посмотрел на нее с откровенным разочарованием, даже неприязненно.
— Эвакуироваться  хотите?— прямо  спросил он. Кира сначала растерялась, потом обиделась:
— Какая глупость!— Она сердито пожала плечами.— Просто я сама не разбираюсь в обстановке, хотела спросить, но раз так...
— Вот это уж совсем не по-военному, — рассмеялся Ладейщиков. Поднявшись, он похлопал Киру по плечу. — Ну садитесь здесь:
Он посадил ее рядом с собой за стол, взял бумагу и карандаш. Сверху вниз по листку спустилась неровная сплошная линия фронта от Северного Ледовитого океана до Черного моря, появились черные стрелы.
Карандаш двигался уверенно и точно.
— Вы, наверное, и топографией занимались?—с уважением спросила Кира, поглядывая на сосредоточенное лицо Ладейщикова.

Очень ему нужно.

Очень ему нужно.
— Да как не нужно, как не нужно? — вскидывался отец, щелкая друг о друга старыми лаптями, которые держал в руках. — А на что он поставлен? А? Говори, на что?
Но Семен в ответ только махнул рукой и перестал спорить. Он уже давно не спорил с отцом и о тяжелой неправде жизни думал только про себя.
Отец все еще говорил, что господа должны наблюдать за правдой и давать за нее отчет перед царем. И что, если будет надо, он сам к царю пойдет жаловаться на то, что Семена забирают не в очередь.
— Достигну к нему. Сам увидишь, достигну!
Но Семен знал, что все это пустые слова. Он молча увязывал свой мешок с пожитками и хлебом, который брал в дорогу. Потом пошел, как было приказано, к старосте.
Согласно обычаю староста напоил рекрута вином. И Семен ходил по деревне, пел, кричал и ругался, швырял в кого-то камнями и плясал. Ему и пьяному не хотелось ни кричать, ни ругаться, ни плясать. Но все это надо было делать, потому что так делали все рекруты с незапамятных времен и потому еще, что все это называлось весельем.

Вместе с тем.

Как и в книгах Арнольда Цвейга, герои романа Макса Вальтера Шульца много рассуждают и спорят, что, казалось бы, трудно представить себе в тех условиях, в которых они находятся. Однако эти диспуты на боевых позициях в ожидании атаки противника или среди развалин первых послевоенных дней не противоречат художественной правде; они комментируют хаос военных событий, позволяя читателю понять их закономерность и взаимную связь. Нигде не философствуют так мало, как на войне; нигде так много не спорят о смысле жизни, как в книгах о войне.
Вместе с тем в романе Макса Вальтера Шульца, как и у Арнольда Цвейга, мы не найдем ни описаний кровопролитных сражений, ни апокалипсических картин разложения и смерти, для чего, казалось бы, действительность двух мировых войн дает полное основание. Здесь нет бегства от трудного и сложного жизненного материала. Наоборот, эта подчеркнутая сдержанность (характерная в той или иной мере для всей литературы ГДР) внутренне полемична.